Энергичную, улыбчивую, добродушную и всегда элегантную Нину Максимовну Пашкову знают многие стародорожане.
Всю трудовую жизнь она посвятила профессии педагога. Учитель истории дала путевку в жизнь не одному поколению стародорожан, стараясь донести до каждого ума и сердца главный урок — бесконечной ценности мира. Кому, как не ей, в детстве прошедшей через гестаповские застенки, видевшей, как полыхает родная деревня, чудом выжившей в годы войны, это знать! Нина Максимовна — частый гость в школах, на диалоговых площадках, на районных мероприятиях. Свидетель войны считает своим долгом донести правду до молодого поколения, рассказать о том, через что пришлось пройти. Своими воспоминаниями бывшая узница нацизма поделилась с нами.
Отец писал маме:
«Я, наверное, не вернусь»
«Когда началась война, мне было всего три года. Я родилась в деревне Новые Дороги. Отец был местным — из Новых Дорог, работал председателем колхоза. Мама жила в Слободке. После свадьбы родители стали жить на родине отца, в Новых Дорогах.
Быть председателем колхоза — нелегкая ноша и большая ответственность. Семья поддерживала его во всем, одна за другой на свет появились две дочери — мы с сестрой. Но счастье длилось недолго. Близилась Вторая Мировая война, начались военные действия на границе с Финляндией. Когда началась советско-финская война, отца забрали на сборы в Осиповичи и отправили на фронт в Карелию. В одном из писем он писал маме: «Я, наверное, не вернусь. Здесь идут жестокие бои».
Он ушел на войну в 1939 году, а 7 марта 1940 года был убит. Маме пришла похоронка, что ее супруг погиб. В одночасье она осталась без любимого мужа, без опоры и поддержки, стала вдовой с двумя маленькими детьми на руках. Мне тогда было 12 месяцев, я только училась ходить. Сестре было годика три.
Честно говоря, в детстве я все никак не могла поверить, что отец погиб. Желание, чтоб он жил, было таким большим, что мне думалось: «Может, он в плену? Может, его скоро отпустят домой…». И хотя мама говорила про похоронку, я все равно надеялась: вдруг он вернется? Когда я выросла, пошла в архив райсобеса и попросила работников: «Покажите мне похоронку на отца! Мама говорила, что она у вас хранится». Они показали: погиб 7 марта 1940 года. Так мне уже взрослой пришлось поверить, что он никогда не вернется.
Мама плакала и просила, чтобы
в нас не стреляли
Гибель отца стала большим испытанием. Но беда не приходит одна — мы тогда еще не знали, что вскоре нам и самим придется узнать, что такое война.
Мама осталась с детьми на руках. В Новых Дорогах ютиться приходилось в небольшой деревянной избе, там жили вместе с нами незамужняя сестра отца и дедушка. Как тут всем разместиться! Пришлось оттуда перебраться в обратно Слободку, где жили мамины родители. Но и там своего жилья тоже не было. Маме пришлось продать костюмы отца, его пальто, хорошие вещи, что-то добавить из сбережений, что-то одолжить… И в Слободке мы смогли купить небольшой домик задешево: прежние хозяева уезжали на Камчатку. Домик буквально одна комната, зато — свой.
Когда мы, наконец, обустроились и жизнь стала налаживаться, вновь беда. В сорок первом году грянула война. Немцы вскоре оккупировали Старые Дороги. Мы жили в Слободке, немецкий гарнизон разместился в военном городке. От него до нас — всего полтора километра. Поэтому немцы очень часто наведывались в нашу деревню. Грабили, издевались над людьми, избивали… Страшное было время. По первому сигналу «Немцы идут!» люди бежали прятаться кто куда. Многие жители Слободки ушли в партизаны, никому не надо объяснять, чем это грозило. А мама с малыми детьми на руках разве могла уйти к партизанам?
Помню, как однажды немцы нас чуть не расстреляли. Мы были совсем маленькими, но хорошо отличали немцев по форме и сообщали, если видели, что они идут к деревне. Караулили, докладывали взрослым. Мужчин в деревне было мало: кто ушел на фронт, кто — в партизаны… Остались в основном дети, женщины, старики. Немцы приходили в основном вечером с главной целью — застать партизан, которые втайне часто наведывались в деревню.
И вот однажды во время очередного немецкого «визита» люди стали разбегаться кто куда: прятались в сараи, убегали в лес… Односельчанин рассказывал: увидел немцев и спрятался в собачьей будке. Детей ведь тоже не щадили: могли избить, а то и расстрелять. Дети тоже боялись фашистов. Так вот немцы искали в доме, в сараях — никого не нашли. А тот мальчишка пересидел облаву в собачьей будке, его не заметили. И вот в одну из таких облав мама не успела спрятаться в лесу. Она схватила нас — и в огород, за сарай. Присели, сидим тихонько. И хоть я тогда была маленькой — шел 1943 год, мне было лет пять — но образы этих немцев я помню ярко, как сейчас. Заходят два гитлеровца с автоматами. Увидели нас. Один из них сходу, ничего не говоря, снимает автомат и начинает в нас целиться. Второй что-то сказал ему по-немецки. Тот все равно целится. Мама начала плакать, умолять, просить, чтобы в нас не стреляли… Стала на колени, молила пощадить. Нас закрывала своим телом, старалась спрятать за собой, как будто это уберегло бы… И тогда немец выстрелил в сторону. Нас не убили, оставили жить.
Мы смотрели, как полыхала деревня, и
ничего не могли сделать
Однажды партизаны схлестнулись с немцами на дороге возле деревни. Несколько фашистов шли в Слободку, партизаны в это время вышли из леса… Завязался бой и нашим удалось убить двух фрицев. Моментально в деревне появился отряд эсэсовцев. Нас согнали в конец деревни, туда, где идет дорога на Оршаль, рядом с большой липой — она и теперь растет. Решили сжечь деревню и людей, отомстить за убитых фрицев.
Приказали всем сельчанам носить солому в сарай. Все плакали, просились, кричали… Я живо помню эту сцену — за-плаканные люди в ожидании неминуемой страшной смерти. Но на все мольбы немцы не обращали никакого внимания. «Носите в сарай солому!» И носили: а что остается делать, ослушаешься — расстреляют на месте. Но сжечь живьем людей немцы не успели — может, по воле всевышнего мы остались живы… Когда солома уже была подготовлена, в деревню приехали мотоциклы с каким-то начальством. Они перекинулись словами по-немецки, и переводчик нам говорит: «Мы вас здесь казнить не будем, отправим вас в лагерь, а деревню сожжем».
И погнали нас по дороге от деревни к городу. Тех, кто плакал и просился, нещадно били. Нескольким самым везучим удалось ускользнуть — например, мамина сестра смогла незаметно убежать в кусты, и через лес добраться до партизан. А мама куда с нами, малыми детьми, убежит? Она взяла нас за руки и повела с собой. Только мы вышли из деревни, еще даже не успели в лес зайти, все 79 домов — а их столько стояло в Слободке — облили бензином и подожгли. Вся деревня пылала, каждый дом горел, как факел. Мы смотрели и ничего не могли сделать. Деревню сожгли полностью.
Ютились в сарае на соломе
На том месте, где сейчас пляж, раньше была большая поляна. Там немцы устроили концлагерь: обнесли колючей проволокой, свозили туда пленных: мы ждали своей участи под открытым небом, вокруг — немецкая охрана. Здесь людей «сортировали». Одних отправляли в Германию на принудительные работы, других везли на расстрел в урочище Кошарка, кого-то отправляли в немецкую тюрьму…
Сколько мы были в этом концлагере — я уже и не помню. Нас не кормили, мы сидели и лежали просто на земле. Нам очень повезло: маме удалось ночью тихонько выползти с нами из-под колючей проволоки.
Спастись-то спаслись, а куда идти? Ни дома, ни своего уголка, кругом немцы… Просились переночевать у добрых людей. Нас приютила женщина по фамилии Рубченя, она жила на улице Карла Маркса. После войны мы даже ходили к ней в гости. Сначала ютились на полу в ее доме, потом — в сарае на соломе. Благо, на улице было тепло, еще не зима.
Дедушку отправили в концлагерь
Немцы выслеживали всех родственников партизан. Связанных с партизанами ждала жестокая участь. В нашей семье тоже были партизаны — нам было чего бояться.
Мама тоже иногда передавала партизанам, что было нужно, по просьбе знакомого — участника финской войны, затем участника Великой Отечественной. Он когда-то воевал с нашим отцом в финскую войну. Был связан с партизанами.
Над семьей уже сгустились тучи. Деда Никиту отправили в концлагерь в Осиповичах, а бабушка Варвара успела сбежать и скрывалась у нас на Карла Маркса. Вскоре сюда заявились немцы — искали беглянку. Та успела спрятаться под солому в сарае. Гитлеровцы разыскивали бабушку тщательно, стали пороть штыками всю солому. Оттуда — ни звука. Мама думала, что это конец — закололи насмерть… Но на сей раз повезло. Немцы ушли ни с чем, а бабушка осталась невредимой.
Ночью мама отвела бабушку в Оршаль и спрятала у надежных людей. Ее скрывали в подвале, носили туда еду. Ни одна живая душа не знала, где она прячется. Мамины братья в то время были в партизанах — дядя Ваня, мамина сестра с мужем Дмитрием и семьей. При первой возможности они втайне забрали бабушку к себе. Так она осталась жива, пережила войну.
Свинцовыми плетками
лупили до потери сознания
Во второй раз немцы пришли на Карла Маркса за нами. Им уже было известно, что родственники в партизанах, что мама с ними связана… Много было всяких обвинений. Нас и маму жестоко били, затем за-брали в гестапо.
В камере не было даже окна — только какой-то маленький проем почти на уровне земли. Повсюду — окровавленная солома. На нарах, на устланном соломой бетонном полу — кровь… На допросы вызывали по очереди.
Разве можно передать словами, как эти звери измывались над людьми? Выпытывали: что носила партизанам? С кем держишь связь? Кто из родственников — партизаны, их фамилии? Чем больше человек молчит, тем больше над ним издеваются.
Особенно мне запомнился один эпизод. Маму повели на допрос, нас не взяли. Потом уже стали забирать вместе с мамой и колотить до потери сознания. А в тот раз нас оставили в камере, дверь на крючок не закрыли. Мы с сестрой выскочили и сели в коридоре. Когда немцы стали избивать маму, она сильно кричала. Мы подскочили с табурета и бросились к двери. Дернули — она распахнулась. Картина была жуткой. Мама лежит животом на табуретке, спиной вверх. Один фашист прижимает шею и голову к полу. Второй огромный бугай во весь рост стоит у нее на ногах и прижимает ноги, чтобы не подхватывалась. Рядом — фашисты с большими резиновыми плетками, на конце — кусок свинца. И вот они этой плеткой свинцовой — по пояснице, по спине… И нас, детей, тоже истязали. Как мы в комнату вбежали — я помню. А потом от боли и страха мы потеряли сознание. Очнулись уже в камере на окровавленной соломе.
Били по свежим ранам, чтобы
было больнее
В нашей камере была девушка Нина, совсем молоденькая. Она жалела нас, детей, и все говорила: «Девочки, не бойтесь, вы останетесь живы. Я погадала: вот у меня шарик». Она какой-то красненький шарик пришила на резинку, тот вертелся, и она все повторяла: «Вот и шарик мне подсказывает: вас не расстреляют, вы останетесь живы». Ее саму фашисты не пощадили: увели на расстрел.
На повторные допросы всех вызывали, пока еще раны не зажили до конца, чтобы было больнее. Нас, детей, из камеры иногда возили в больницу. Там что-то пороли, кололи, я уж точно и не вспомню: может, брали кровь для немецких солдат… Никто не объяснял, что с нами делают. Отвезут в больницу — и опять вернут в камеру.
Из этой камеры увозили на расстрел. Одних уведут — новую партию привозят… Та же участь грозила и маме.
Но наши подпольщики тоже работали над тем, чтобы освобождать заключенных. Шуба, Жуковец, местный врач, фамилию запамятовала, и не только… Им удалось связаться с моим будущим отчимом, который знал маму еще до войны, сватался к ней. Он работал на бойне и задабривал немцев свежими окороками, чтобы оттянуть время расстрела. И вот таким образом — подпольщики со своей стороны, будущий отчим со своей — делали все, чтобы маму не расстреляли. Время казни откладывали, нас по-прежнему держали в камере. И вот однажды нас снова отвезли в больницу. Маме удалось сбежать из камеры с помощью всех своих помощников, и она прибежала за нами в больницу, смогла забрать. Так мы спаслись от смерти.
«Не представляю, как мы вообще
в то время выжили»
Жить по-прежнему было негде. Сестру угнали в Германию, дедушка в концлагере, родня в партизанах. Жили, где смогли приютиться.
А со временем мама вышла замуж за моего отчима, своего спасителя. Обустроились в городе. У него было трое детей, и нас у мамы двое. Они сошлись, а вскоре его забрали на фронт. Шел 1944 год. Отчим в конце Великой Отечественной воевал в Европе. А мама осталась с пятью детьми на руках. Я не представляю, как мы вообще в то время выжили, как не умерли с голода. Отчим вернулся в начале 1946 года — живой.
Не дай бог узнать, что такое война! Есть нечего, обуть и одеть нечего, жить негде… Но выжили, выстояли, а в 1945 году начали заново строить дом в Слободке. Через год в нем были уже четыре стены и крыша.
Я в это время пошла в первый класс. Мне исполнилось восемь лет. Школа находилась в военном городке. Это сейчас дорога высыпана гравием, а тогда грязь стояла практически по колено. К тому же, надо идти в первый класс, а в чем? Мама достала где-то кусок немецкого сукна. Уже холодало, чувствовалась осень, надеть вообще было нечего… Из сукна мама сшила мне жакетик и вышила красивый цветок, чтобы меня разохотить красивым нарядом. А я — ни в какую:
«Этот пиждачок ни за что носить не буду!»
«Почему?», — всплескивает руками мама.
«Потому что он из немецкой шинели!» — и так ни разу его не надела.
Стать учителем истории
«подтолкнула» война
Четыре класса я проучилась в школе военном городке, а с пятого по десятый нужно было учиться уже в средней школе №1. Пришлось ходить туда. Представьте, какая длинная дорога! Туда — километров шесть, и обратно… Так и ходили, полуголодные, кое-как одетые.
Маме за потерю кормильца платили по 2 рубля 80 копеек на меня и столько же на сестру. За учебу в старших классах тоже надо было платить. Нас освободили от платы в связи с гибелью отца.
Я окончила 10 классов и уже точно знала, кем буду трудиться. С профессией учителя определилась еще в детстве. Собирала детей вокруг себя и «учила» их писать грамотно, читать. С малых лет знала, что буду только учителем, причем именно учителем истории.
Война наложила на мою судьбу, на судьбы моих близких слишком страшный отпечаток. Поэтому я всегда была убеждена: нужно, чтобы каждый человек знал, как ужасно лицо войны, чтобы сквозь года и века помнили, сколько горя и бед она принесла. Пусть навечно в истории будут знать ее черные страницы, ее горькие дела правдиво и без прикрас, чтобы мы больше никогда не допустили подобного».
Беседовала Виктория ПАТОЦКАЯ.
Фото автора.
